Александр Успенский - На войне. В плену (сборник)
Особенно интересны были разговоры на тему о фатализме. Так, саратовцы вспомнили случай на войне с подполковником их полка Янчисом (литовец). Это был доблестный командир батальона, отличившийся в Гумбиненском бою, один из первых инициаторов глубоких налетов в тылу немцев.
Во время окопной войны на Ангерапе (Восточная Пруссия) 12 ноября немецкая артиллерия особенно сильно обстреливала расположение батальона подполковника Янчиса. Сам командир батальона с командой телефонистов и солдатами для связи помещался не в окопах, а в полуразрушенном доме на втором этаже, откуда удобнее было наблюдать за позицией немцев; дом расположен был непосредственно за окопами рот, и вот – артиллерийский снаряд влетает в окно дома, разбивает телефонный аппарат и походную кровать подполковника Янчиса и убивает двух телефонистов… Подполковник Янчис, писавший в этот момент в той же комнате донесение, остался невредим. Другой на его месте сейчас же оставил бы это помещение и перебрался бы вниз, в батальонный окоп, что вырыт около дома. Но Янчис – фаталист, глубоко верит: что судьбой предназначено – неизбежно, и остается со своим штабом в той же комнате на втором этаже и… только поставил новый телефонный аппарат да приказал починить свою разбитую койку и зашелевать окно. И действительно: немцы после этого случая в течение почти целого месяца до 10 декабря, когда наша дивизия была снята с позиции, ежедневно обстреливали участок подполковника Янчиса; снаряды ложились и рвались совершенно близко, попадая в самый окоп штаба батальона, но ни один снаряд не попал в дом, где по-прежнему находился подполковник Янчис!
Вспомнили мы и другой случай. Был в нашем полку подпоручик Ш., который с самого начала войны все время до славного боя под Махарце, то есть в течение почти полугода, пребывал в тылу на нештатной должности помощника командира нестроевой роты. Недовольство этим офицером было большое, особенно ввиду той громадной убыли в боях убитых или раненых строевых офицеров; уже появились на замену их «прапорщики запаса» и прапорщики из фельдфебелей, произведенные за боевые отличия, а подпоручик Ш., благодаря протекции заведующего хозяйством, продолжал сидеть в обозе. Наконец обратил на это внимание командир полка, и подпоручик Ш. возвратился из обоза в свою роту уже при отходе нашем с Ангерапа. И что же? В первом же бою 3 февраля под Махарцами он был убит!
Между прочим, некоторые из нас теперь вспомнили, какое необыкновенно удрученное выражение лица было у него утром до боя, в день его смерти, буквально за несколько часов. На лице его была видна «печать смерти», та обреченность, о которой упоминает в своем «Герое нашего времени» Лермонтов – тоже фаталист.
Вспоминали мы и чудесное явление креста на небе перед гибелью 20‑го корпуса и многое другое, таинственное и непонятное…
Да, в полумраке нашей Stub’ы, при тусклом свете маленькой электрической лампочки, лежа, по приказу немцев, в постелях, в задушевных серьезных разговорах делились мы еще не так давно пережитыми впечатлениями боев; потом постепенно переходили к легким разговорам и всегда заканчивали анекдотами под громкий хохот всей Stub’ы, пока не приходил в комнату для поверки ночной обход – начальник караула с двумя солдатами и дежурным фельдфебелем. Все словно на позиции, в походном снаряжении и в касках. Мгновенно у нас водворялась тишина…
Громко стучат по каменному полу подкованные гвоздями сапоги наших «охранителей», резко светит луч ручного электрического фонарика по нашим лицам и слышится громкий шепот: «Eins, zwei, drei»!.. Этот обход совершался часов в 11½ и всегда производил на меня удручающее впечатление. После ухода немцев некоторые неугомонные весельчаки еще пытаются рассказывать анекдоты, но уже публика утомлена, раздаются протесты, и наконец сон смежает наши очи.
Утром опять умывание на дворе при падающем позднем снеге, опять поверка и чтение правил, как держать себя в плену… Настроение подавленное. Особенно грустно было не иметь никаких известий с Родины. Немецкие правила разрешали военнопленным писать по две открытки и одному закрытому письму в месяц, что мы аккуратно исполняли, но у нас не было уверенности, что эти письма доходят.
С момента плена особенно усилилась тоска по Родине. Что там о нас думают? Не осуждают ли нас? Скоро ли там станет известна страшная героически-трагическая эпопея 20‑го корпуса, который в течение двенадцати дней и ночей почти непрерывно отбивался от многочисленного сильнейшего противника, постепенно истекая кровью, и в то же время наносил врагу огромные потери?
Как должны волноваться и страдать за нас наши близкие, родные, не получая от нас так долго (больше месяца) никаких известий!
Все эти мысли не давали нам покоя. Как раз в это тяжелое время, когда скорбная душа искала утешения и требовала духовной пищи, наступила Страстная седмица Великого Поста. В плену на форту с нами оказались два полковых священника. У одного из них были запасные Святые Дары для причащения умирающих и Святой Антиминс, что полагается на Престол для совершения Обедни. Явилась мысль устроить Богослужение. Наша Stub’a, узнав от уфимцев, что я в своем полку исполнял должность церковного ктитора, выбрала меня ктитором.
В нашем «склепе», в проходе между двумя комнатами, была широкая арка, здесь-то и устроили мы импровизированную часовенку. После длинных переговоров с немцами, на собранные по подписке деньги удалось мне через переводчика купить в городе Нейссе три картины: «Спасителя в терновом венке», «Богоматери со Св. Младенцем» и «Моление о Чаше» и к ним три лампадки. Эти священные изображения повесил я на стенах арки; здесь же некоторые из нас укрепили свои маленькие образочки – «благословенья» на войну наших отцов, матерей, жен – или просто свои нательные крестики. Через переводчика же купил я сто парафиновых свечей, восковых не достали. Командир 211‑го Никольского полка полковник Шебуранов сам сколотил из новых досок жертвенник для Богослужения и Запрестольный Крест. Нашлись офицеры, которые сшили из сатина и серебряного позумента и облачение – ризу для батюшки.
И вот в Великий Четверг, вечером, когда зажгли священный огонек в лампадках перед иконами и все офицеры встали с зажженными в руках свечами слушать чтение двенадцати Евангелий о Страстях Господних, когда импровизированный хор офицеров стройно запел «Слава долготерпению Твоему, Господи», умилению и слезам нашим не было конца…
Висящие на стенах арки-часовни шейные крестики и образочки – благословенье родных – напоминали нам о Небесной помощи, благодаря которой мы избежали смерти… Вот висит и моя иконочка Казанской Божией Матери, с которой я никогда в боях не расставался, и перед моим мысленным взором ярко встали страшные моменты боев!
Вот первый бой – Сталупенен, где я, идя в атаку и мысленно простясь с жизнью, исступленно молился Богу…
Вот не менее страшный, но победный Гумбиненский бой, давший нам во Франции название «спасителей Парижа»…
Вот бой за Алленбургский мост. Как горячо молился я в ту ночь перед этим образочком Казанской Божией Матери, и Она тогда покрыла нас своим Святым Покровом! Без Ее Небесной помощи разве смогла бы одна рота с батареей задержать на сутки и не пустить на мост целый полк с тяжелой артиллерией?!
Ночная атака у Капсодзе…
Бой у Герритена…
Везде эта иконочка была со мной, на моей груди.
Бой у Скроблиненской рощи на реке Виек… Я вспомнил, как в моем окопе все тогда сгорело, кроме этого образочка Царицы Небесной… Он тогда только потемнел от огня, и я сейчас невольно пристально смотрю на него и с умилением ясно вижу эту черноту от ожога на ризе Божией Матери!.. Со слезами молил я тогда Ея заступления перед страшным неравным боем, где две роты (моя и 9‑я) могли быть отрезанными от полка и погибнуть! И Она заступилась!
Дальше… Крестный путь и «голгофа» 20‑го корпуса… Недаром перед этим мы видели таинственный крест на небе!..
Вот страшная картина после победного боя у Махарце 3 февраля: все шоссе у озера Сервы и обе опушки леса покрыты были трупами, и, казалось, самый воздух плакал и ревел от тех стонов и воя раненых и умирающих, что неслись тогда к Небу из леса и изо всех хат деревни Серски-Ляс!!
Бедный Шаломицкий, в каких страшных муках умирал он тогда в хате с пробитым пулею немецкого офицера черепом!
Вот последний страшный бой у Волькуши, бой, превратившийся в «бойню»!
Быстро, как тени, мелькают в моей памяти убитые в боях наши герои-уфимцы во главе с доблестным командиром полковником Отрыганьевым: «Мишель» Попов, Коля Нечаев, подполковник Красиков, капитан Епикацеро, мой друг Митя Трипецкий, капитан Пузиновский, штабс-капитан Куницкий, молодые офицеры: Буров и Сквиренко, несчастный капитан Кемпинский, капитан Гарныш, капитан Приходко и другие славные уфимцы-офицеры, на поле брани свою жизнь положившие! А герои унтер-офицеры?! А незаметные герои – рядовые?! Сколько их полегло в кровавых боях!
